Остатки листьев свисали с веток обрывками половых тряпок. Под ногами шелестело, шуршало и беспокоилось – словно сотни змей попрятались на зиму, и теперь, спросонья, очень злились и пытались цапнуть меня за ноги.
Я бежал и бежал, оскальзывался на кочках, стирал со лба капли, падающие откуда-то сверху, и почти не замечал, как вокруг становится темно и холодно. Когда глаза очень сильно защипало, и что-то в груди распухло и хотело выбраться наружу, я остановился. Не слышно было дядю Толю, город и даже поезда. Только дыхание леса. Он ухал, как большая сова и шипел, как рассерженный кот, а потом вдруг вскрикнул падающей девчонкой и успокоился.
Хоть пиво и время сделали из тела дяди Толи что-то расплывчатое и вечно болящее, бегал он довольно быстро. Из-за этого-то я и очень удивился, что он меня не догнал. Теперь главное свернуть с тропы налево, туда, где раньше пряталось больше всего черники. А оттуда – через две сосны, сросшиеся корнями, прямо к нашей с дедом секретной поляне. Там мы могли сидеть часами и ничего, совершенно ничего не делать. Даже не говорить, ничего не рассматривать и не думать. Просто быть вместе, дышать лесом и узнавать что-то важное про себя.
С тропы-то я сошел, но черничника так и не увидел – к поздней осени все пожухло, скукожилось, стало одноцветно-ржавым. Я просто побрел вперед, таща через корни и кочки свои облепленные землей галоши. Нужно было, наверное, еще прихватить шапку, но я так разозлился, что ни о чем думать не мог. Теперь уши страшно щипало, а короткий ершик волос пропускал любое касание ветра.
Небо цвета папиных глаз – тыщу раз разведенной водой черной акварели – приземлившимся парашютом опускалось на деревья. Им тоже стало холодно. Они поежились.
– Деда? – остановился я и тихо позвал.
Тогда, позапрошлым летом, мне не дали его поискать. Все твердили, что я маленький, что пропаду, потеряюсь. Сначала бабушка чуть ли не за руку таскала за собой, чтобы я не сбежал, а потом папа сразу увез меня в город и вернул вот только сейчас. Все это время я был твердо уверен, что найду деда, как только окажусь в лесу. Что он почувствует меня и сразу найдется. Выйдет, помашет рукой, скажет: «Ну, что, Женёк, дед твой опять дел натворил?» и мы вместе пойдем выпрашивать прощения у бабушки.
Но теперь я видел, как темнота щупальцами охватывает стволы, слышал, как поскрипывают перед сном ветви, и осознавал, что деда рядом нет, и больше не будет.
Я сел под дерево и уткнулся носом в колени. Ноги между галошами и брюками щипало от холода, из носа текли жидкие слезосопли – никак не мог перестать реветь. Мама умерла – это было совершенно ясно. Бросить она меня не могла, а Ирку увезла, может, к тете Маше, своей подружке. Ирка слабая и болтливая, она бы мне точно все рассказала, и я бы расстроился. А так мама хотела меня сберечь, не хотела сделать мне больно.
Я поморгал темноте и снова позвал:
– Деда? А отпусти маму, ладно? Пусть вернется.
Ветер тряхнул сосну, под которой я сидел, и она загудела. Может, это деда пытается мне что-то сказать? Наверное, ругается, что я бабушку обидел. Ну а зачем она врет? Я что, совсем маленький? Не могу уже и правду услышать?.. Но бабушку так обзывать было нельзя. На голову мне посыпались иголки, и я хныкнул:
– Ладно, деда, я извинюсь. Не ругайся. Сам понял, что дурак.
Сначала меня трясло от холода, а потом стало сонно и хорошо. Слезы перестали, сопли засохли. Я свернулся у корней и уснул.
Проснулся от того, что кто-то шершавой губкой тер мне нос. Сквозь ресницы я увидел мордашку, похожу на кошачью.
– Брысь! – шикнул я и сел.
Лиса – острые зубки, уши торчат в стороны, глаза желтые и страшные – зашипела и убежала прочь. Лес снова ухал, шевелился, и как будто бы что-то праздновал. Я был весь мокрый, хвойный, заспанный. Черепичный язык прочесал по небу и все там поцарапал. Мне очень-очень хотелось пить. А еще есть и в туалет. Я отошел в сторону и отлил: не буду же я гадить там, где сплю.
А потом пошел дальше через ватно-белый туман к нашей с дедом поляне. Я просто хотел ее проверить. Может быть, деда там что-то оставил для меня, ну или для бабушки.
Через пару часов солнце совсем встало. Оно было тоже сонное, словно переболевшее гриппом – такое бледное, с темными кругами и совсем без лучей. Я дрожал и чихал. Мама бы, наверное, сказала, что у меня синие губы. Сделала бы мерзкого чая с имбирем, налила бы ванную с можжевеловым маслом и долго-долго терла бы меня мочалкой. Как в тот раз, когда я провалился под лед. Она долго-долго плакала, и все повторяла, что если я умру, она умрет тоже.
Мне стало тяжело идти дальше, и я снова уселся прямо на землю. А если она и правда жива, то как узнает, что я умер? Если она совсем не хочет со мной общаться, как говорит бабушка? Или тогда она чуть не умерла только потому, что я был маленький, и у нее не было Челси? А сейчас Челси скажет ей обо мне забыть, и она так и сделает. Или уже сделала…
Плакать я больше не мог, поэтому снова уснул. Мерещилось что-то цветное, остроугольное. Кажется, разноцветные ногти, которые только и делали, что тыкали в меня и издевались. А потом снилась мультяшная тыква, из «Золушки», которую мы недавно смотрели с Иркой, а еще огромные чаны с водой, в которой можно плавать, плавать, плавать…
Веки стали тяжелыми-тяжелыми, и я совсем не смог открыть глаза. Я дышал на ладошки, и понял, что превратился в дракона – огнедышащего, горячего. Может, и глаза не открываются, потому что драконам они ни к чему? Они все распознают на нюх.
И зачем я убежал в лес? Уже и не помню. Главное, что я скоро увижусь с мамой и обо всем ее спрошу. Не буду кричать и плакать, мы только поговорим, и она сразу поймет, какой я взрослый. Что такого сына никак нельзя променять на какого-то там Челси…